Мы писали на сайте о писателе Николае Черкашине, который родился в г.Волковыске. Специально для жителей города Николай прислал свой очерк о Волковыске и о детских воспоминаниях, связанных с городом, который мы и публикуем на сайте:

 СТРАДИВАРИ ЛУЧКОВЫХ ПИЛ

В моем паспорте навсегда записано: «место рождения — г.Волковыск Гродненской области». Не сочтешь, сколько раз приходилось мне писать эти дорогие для меня названия во всевозможных анкетах…

Место моего рождения выбрал некий генерал, определивший полк, в котором служил мой отец, на постой близ Западной границы страны в небольшом, но старинном городке Волковыске.

К югу от города простирался тот самый Шиловичиский лес, в котором  три чистильщика, три «волкодава» из богомоловского романа «Момент истины» вели свой отчаянный поиск. Атмосфера тех мест в 1946 году мало чем отличалась от обстановке, описанной в романе: в окрестных лесах еще таились мины, а  в том же Шиловическом лесу еще скрывались и литовские «лесные братья», и польские «аковцы». Во всяком случае в день моего рождения кто-то из них взорвал в Волковыске электростанцию и света не было во всем городе. Мама рожала в местной больнице при свете керосиновых ламп.

Однако месяца за три до столь долгожданного события ей пришлось пережить немало треволнений за свою (мою соответственно тоже) жизнь. Дело в том, что на комнату в кирпичном домике на Замостянской улице претендовали какие-то люди, которые без особых церемоний выставили чемоданы приезжей москвички. Не остановило их и то, что молодая женщина была на сносях. Тогда мама пошла в местную комендатуру и попросила помощи. Комендант, майор Черкашин, однофамилец отца, прислал двух бойцов и те восстановили жену старшего лейтенанта в правах на жилье. Более того, помогли соорудить подобие кровати — сколотили козлы, настелили на них доски, а сверху положили мешок, набитый сеном. Однако выселенные солдатами люди, пообещали взорвать оккупантку, и мама с бодрствовала каждую ночь, с ужасом прислушиваясь к шорохам за окном. Засыпала только после рассвета, когда диктор Юрий Гордеев начинал по радио утреннюю гимнастику… Возможно, кое-что из тех ночных страхов перепало и мне.

Волковыск… Слово это для меня навсегда детское. Наверное, потому, что «волк» — это прежде всего тот самый волк, которого во всех сказках так хитро морочила лиса, а сказки эти, как и прочие, я впервые услышал в Волковыске.  И еще потому, что в Волковыске  я очень часто слышал слово «колыска» — «колыбель» по-белорусски…

На самом деле, как я потом узнал, названию этому древнему городу (в летописях он упоминается на сто лет раньше Москвы) дали холмы — выси — где находились языческие капища в честь тотемного животного, покровителя рода — волка. Культ волков уходит в первобытные времена и распространен был по всем простором индоевропейского ареала — от Индии до Литвы.

Волковыск конца сороковых годов оставался еще типично польским уездным городком. Все крупнейшие войны Европы последних двух веков прокатились через Волковыск, и дома его, словно трава на людном месте, не поднимались высоко, даже особнячок на бывшей  Панской улице, в котором размещался когда-то Штаб Второй армии Багратиона, — с полукруглым портиком о две колонны — и тот не превышал  двух этажей. Самыми высокими зданиями в городе были, пожалуй, православная церковь Николая Чудотворца да католический костел Святого Вацлава.

В декабре 1946 года меня окрестили — для этого приезжала из Москвы бабушка. Крестили тайно — на квартире волковысского батюшки. Крестным отцом  — заочно — стал муж маминой сестры офицер-танкист Василий Иванович Ильин (дядя Вася) , крестной матерью — жена нашего соседа  — Марья Петровна Лоскут. Папа, служивший в местном гарнизоне командиром стрелковой роты, сделал вид, что о предании сына «религиозному обряду» ничего не знал. Во всяком случае, в политотдел никто не донес. Обошлось.

Дом наш,  выстроенный еще при Николае Первом, напоминал некое оборонительное сооружение:  толстые кирпичные стены, насупленные оконца,..  Его суровая архитектура говорила об одном: о желании выстоять наперекор всем грядущим войнам. И он выстоял и в первую мировую, и в советско-польскую, и в «Освободительный поход» 1939  года, и в Великую Отечественную… Впрочем, дом был не наш. В  августе сорок шестого отец, офицер местного гарнизона, встал в нем, как говорили в старину, на постой. Вместе с молодой женой он привез в Волковыск  три ценные вещи: патефон, бинокль и трофейный  саксофон. Папа начинал свою службу военным музыкантом в 1939 году в одном из сибирских полков, а закончил войну командиром тяжелой штурмовой роты. Саксофон вскоре пришлось продать, точнее, обменять на пуд сахара, поскольку жена гвардии капитана Черкашина ходила на сносях, а время после только что отгремевшей войны было голодное…

Обо всем этом я узнал много позже. А тогда мир для меня, трехлетнего, состоял из нашей комнаты, где самой интересной вещью была круглая чугунная дверка, за которой в печи гудел огонь, из дворика-садика и колодца в нем. Заглядывать в колодец мне строго-настрого запрещалось, но я все — заглядывал, робея бездонной казалось мне,  воды, тускло поблескивающей в жутковатой темени бетонного ствола.

Дядя Федя

В смежной половине дома обитал пожилой согбенный бондарь, столяр и плотник вечный труженик Федор Леонтьевич Лоскут  — дядя Седя, как я его называл. Мое открытие большого мира началось с его столярной мастерской почти так же, как у знаменитого деревянного человечка. Я сидел на верстаке и следил, как выползает из рубанка душистая янтарная стружка. Потом сам зарывался в груду стружек под верстаком.  Очень занимала лучковая пила, похожая на лук.

За сараем был вкопан старый вагонный буфер, служивший вместо наковальни.

В мастерской дяди Феди всегда стоял восхитительный аромат свежих стружек, костного клея, мебельной политуры… Большая часть инструментов, развешанных по стенам, расставленных по полкам — лучковые пилы, фуганки, рубанки, киянки — были сде­ланы дяди Федиными  руками из граба, что рос и окрестном Зам­ковом лесу.

Он мастерил дубовые бочки, нехитрую мебель, тележные ко­леса… Сколько  же аистов  свили себе гнезда  на колесах, сработанных мастером Лоскутом?

Двадцать второго июня  рокового года аистиное гнездо на крыше дяди фединого дома было снесено взрывом авиабомбы, упавшей у железнодорожного переезда. Примета хуже некуда… Война пощадила дом и его хозяина, но унесла единственного его сына.

Боец Забайкальского фронта Виктор Лоскут пропал без вести где-то в Маньчжурии. Должно быть, тогда, когда я болтал ногами, сидя на верстаке, дядя Федя все еще ждал своего сына, не веря в его гибель. Конечно, ждал… И маленький квартирантский мальчик был желанным гостем в его мастерской.

Я звал его «дядя Седя», не в силах выговорить звук «Ф». Я с восхищением взирал, как закручиваются над рубанком пахучие завитки стружек, как брызжут опилки из-под  звонкой пилы, как врезается в дерево блестящее отточенное долото…

Собственно, то были первые впечатления полумладенческой-полудетской жизни… Проживи я в том доме подольше, и кто зна­ет,  может в ту пору, когда человек решает кем ему быть, я бы выбрал старинное и благородное столярное ремесло,  так что и сейчас еще при случае руки охотно тянутся к верстаку и рубан­ку. Однако,  ни один завод не выпускает таких инструментов, какими работал дядя Федя. То был истинный Страдивари лучковых пил, Гварнери всевозможных зензубелей, фальцгобелей, шерхебелей…

Отца в те годы я почти не помню. Он с утра до темна пропадал на службе. Летом же уезжал со своим полком в палаточный лагерь где-то за рекой Щарой.  Родной дед жил от нас далеко в Москве. Так что  дядя Федя заменял мне на первых порах и отца и деда. Во всяком случае, весь круг взрослого муж­ского общения, столь необходимый каждому мальчугану, состав­лял для меня именно он — дядя Седя, Федор Леонтьевич Лоскут, бондарь и столяр, некогда красноармеец 33-ей стрелковой бри­гады ЧОНа, сопровождавший  арестованного царя в Сибирь и воевавший там с войсками  Колчака…  Так моя маленькая трех-с-половиной-летняя жизнь соприкоснулась с Историей…

Впрочем, к истории тут можно было приобщаться на каждом шагу ведь Волковыск впервые упомянут в летописях Черной Руси аж в 1005 году (на полтораста лет раньше Москвы). А ведь и того стоял он на узенькой, но чистейшей, словно роса, речушке Россь, как небольшая крепость, как торговое поселение. Разводили тут ястребов-тетеревятников для  княжеской охоты на птиц.

За рекой — неподалеку от нашего дома двугорбая — Шведская гора, насыпанная, как говорили старики, шапками плененных Карлом ХII русским солдат. На самом деле, это было древнее городище, самая завязь Волковыска. За Шведской горой, поросшей «заячьей капустой» (или по-научному — камнеломкой)  — Мышиные горы и Замковый лес.  В нем Волковысский замок, в котором Ягайло принял  в незапамятные времена княжескую корону.

Но волковычане жили той историей, которая была для них еще вчерашним днем — город хорошо помнил трехлетнюю жизнь «под немцем».

Местный миф: в волковысском гестапо  в специальной комнате держали двух голодных волков для устрашения на допросах, говорили им отдавали на растерзание жертв. Но вот в окрестном Пороховом лесу, и это, увы, не легенда, гитлеровцы расстреливали заложников, всех, кто подозревался в связях с партизанами. Там и сейчас еще сохранилась обваловка расстрельного места.

Волковыск — железнодорожный узел. Мимо нашего дома проходила ветка на Белосток, другая шла на север — в Гродно. Так что перестук вагонных колес  вошел в мои младенческие сны вместе с гудками паровозов и лязгом буферов… Наверное, не зря потом так хотелось стать машинистом. С детства врезались в память стрелочные фонари — коробчатые белобокие с желтым глазищем, похожие на яичницу. И  блеск рельсов, замирающий вдали…

Отца вскоре перевели в другой гарнизон — в Слоним — и в марте 1950 года мы уехали из Волковыска навсегда…

*    *    *

В Волковыск я приехал спустя лет сорок после многих странствий и переездов. Приехал из Москвы, чтобы повидать родные места. Город был все так же тих и зелен. Первое, что ощутил — необыкновенную легкость дыхания, с плеч — будто тяжеленный рюкзак свалился. Вот уж точно поется — «воздух родины, он особенный, не надышишься им…». А от воздуха июньского лета, напоенного горьковатыми ароматами сирени и  жасмина, и вовсе кружилась голова.

Особнячок с полукруглой мансардой утопал в купинах жасмина и сирени. Двести лет назад здесь звенели девичьи голоса, играли Шопена. Потом  в таком же июньском кипении цветов пришла кавалерия Багратиона и в особнячке разместился штаб князя Багратиона. Теперь военно-исторический музей…

Дом близ железнодорожного переезда на бывшей Замостянской, а ныне улице Зенитчиков, я узнал по наитию: кажется тот самый. На всякий случай решил уточнить. Позвонил в первую же дверь ( в доме коммуналка) вышел какой-то старик.

— Вы не знаете, где здесь жил Федор Леонтьевич Лоскут?

— Почему жил? Я и сейчас живу… Никак, Коля?! Что ж ты, Колюшка, осивел так рано?

Он мгновенно узнал во мне, седом сорокапятилетнем мужике, того самого мальчика, что сидел у него на верстаке! Узнал сразу, хотя поначалу ему показалось, что это вернулся к нему сын, пропавший на войне в Маньчжурии. И мы обнялись, и сели под яблоней, которую посадили в день моего рождения, а потом пили домашнее вино из тех самых яблок, что по-прежнему приносила старая яблоня. И мастерская стояла, как прежде, и верстак, и инструменты были развешаны по стенам сарайчика…  Он все еще работал этот папа Карло, а я чувствовал себя негодным блудным Буратино, который, наконец-то, вернулся к старику. Здорово, он, конечно, постарел — и то сказать: девятый десяток разменял. А вот руки у дяди Феди были молодыми — от беспрестанной работы с них по несколько раз кожа сходила. Вот и молодели они. Говорили про все, что накопилось за столько лет.

Горбачева  дядя Федя упорно называл Рогачевым:

— Этот поболтливей Хрущева будет…

Узнал я, что дядя Федя хотел купить этот дом еще до войны «при Польше» за 3 тысячи злотых, но…

— Но пришли Советы и злотый пошел за 10 копеек…

Так дом остался в городской собственности. Теперь ему приходилось делить кров с еще двумя семьями и второй женой. Первую — Марью Петровну давно схоронил. В нашей же комнате жил водитель местного градоначальника.

Последний раз я навестил его в апреле 1988 года, он вынес из сарая только что сработанный дубовый крест:

— Это мне на могилу поставят.

Так оно и вышло. Схоронили дядю Федю 10 сентября 1988 года на кладбище в Замковом лесу.

От дяди Феди в нашем доме остался деревянный штопальный грибок, сработанный его золотыми руками. Так до сих пор и хранится в маминой коробке для шитья. И еще рубанок его мастерской работы…

Николай ЧЕРКАШИН